прот. Г. Эдельштейн: Прекрасный новый мир

Я принадлежу к самой удивительной и странной социальной группе. Я не попадаю ни в один из двух классов, составляющих совет­ское общество, не отношусь и к «прослойке» — интеллигенции. Каж­дый день, открывая любую газету, я читаю: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Нет, этот экуменический призыв коммунистического манифеста не ко мне. Многие годы официаль­ным гимном моей страны был «Интернационал», но слова гимна моей Родины были прямо и открыто враждебны мне. Я не член профсоюза и не могу им стать. За 70 лет никто ни разу не представлял меня на первомайских или октябрьских парадах и демонстрациях ни вни­зу — в колоннах, ни вверху — на трибунах, первомайские и октябрь­ские лозунги не призывали меня «крепить», «умножать», «усилить». Я никогда не становился на трудовую вахту и не участвовал в социа­листическом соревновании, разве что на строительстве Беломоро-Балтийского канала. Я – "чуждый элемент", "пережиток прошлого", "осколок эксплуататорских классов".

Я не гражданин ГУЛАГа, но никто никогда не говорит и не пишет мне «товарищ», а если где-то ненароком обмолвятся и по привычке скажут, я не отвечу и даже не повернусь к говорящему: это не ко мне. И сам, естественно, никого и никогда этим словом не зову. В послед­ний раз, помнится, так обратился к моему собрату А.Блок в поэме «Двенадцать»: «Что нынче невеселый, товарищ поп?» Долгополый собрат мой и в той поэме отвечать не пожелал, предпочел за сугроб схорониться, хотя подмечено было точно и вопрос был очень сущест­венный. Но «товарищ поп» не принимал хиротонию от тех двенадца­ти Петрух и Ванюх, провидевших за снежной вьюгой «свободу без креста», не мечтал попить с ними кровушки да пальнуть пулей в свя­тую Русь. Он был совершенно чужой для тех апостолов, и они были совершенно чужие ему: он не собирался служить тому оборотню «в белом венчике из роз».

Давным-давно была точно предсказана дата моей смерти1 и науч­но доказана неизбежность окончательной гибели той Церкви, к кото­рой я принадлежу. С самых высоких трибун самые могущественные «князи мира сего» торжественно провозгласили смерть Бога, Которо­му я служу, и сделали все необходимые приготовления, чтобы похоронить Его.2 Тех «князей» давно уже нет, их пророчества стыдливо за­малчиваются, а поп все еще жив и непоколебимо верит и исповедует, что, по не­ложному обетованию Спасителя, Единая Святая Соборная и Апо­стольская Церковь переживет всех своих могильщиков.

В 1988, юбилейном для Русской Православной Церкви, году долго­полый значительно повеселел, впервые перестал хорониться за суг­роб и даже заговорил со страниц газет, зовущих: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и с экранов телевизоров. В считанные меся­цы он перестал быть «товарищем попом», перестал быть «торговцем опиумом для народа», постепенно перестает даже быть «служителем культа». Впервые за 70 лет у нас зазвучали диковинные слова «Ваше Высокопреосвященство», «Владыко», «уважаемый отец Серафим», «Ваше Высокопреподобие», «отец ректор».

Мне было 23 года, я был выходцем из «социальной прослойки» и студентом выпускного курса Санкт-Петербургского института иностранных языков, когда вдруг ясно осознал, что непременно должен стать священнослужите­лем. Именно осознал, понял, а не принял решение, это произошло как иррациональное событие моей жизни. В те годы оно всем казалось нелепым и сумасбродным, не помню ни одного человека, кто поддер­жал бы меня. Когда удивленные и возмущенные родственники и зна­комые пытались расспрашивать меня, я не мог связно ответить ни на один вопрос, никак не мог разумно объяснить, зачем это нужно мне и зачем я нужен Православной Церкви. По сей день не могу толково объяснить ни себе, ни другим, с чего все началось, почему вдруг года за полтора до того стал регулярно ходить в церковь, как случилось, что однажды, осмелев, подошел после службы к священнику и попро­сил окрестить меня. Родственники в один голос твердо решили: пере­утомился, чокнулся, лечить его надо. У меня были какие-то иные по­пытки объяснения. Может, привели меня в Церковь молитвы праба­бушки Каролины, которая, как я часто слышал, всю жизнь мечтала, чтобы хоть один из пятерых ее внуков стал ксендзом. Может, привели те католические гимны, что так часто пела мне в детстве мать, осо­бенно, помню, когда был болен. Может, все началось с движения не «туда», а «отсюда», с полного неприятия и отвержения всей сакрализованной официальной доктрины от Добролюбова и Чернышевского до Жданова и Сталина. Может, слишком рано и слишком сильно Ф. Достоевского, Ф. Тютчева и В. Соловьева полюбил.

Со стороны поглядеть — все рождаются и умирают довольно про­сто и почти одинаково, типологическое описание любой из нас быстро и легко составит, ведь священник у постели умирающего часто сидит. Но, уверен, ни один наш рассказ о чьем-то рождении или смерти ни­мало не соответствует внутреннему опыту: покажи человеку, как внешне было дело, что со стороны привелось увидеть, — он сам себя не узнает и ни за что не поверит описанию. Таков и путь каждого к Богу, каждое крещение, полагаю. Типология и социология сами по себе, а жизнь души сама по себе, они на разных уровнях бытия. Почему и как пришел — не знаю. Но твердо знаю, что за все годы ни разу пока не усомнился, что скорбный путь православного священнослужителя — самый светлый и радостный, ни разу не пожалел, что 33 года назад подошел в церкви на Смоленском кладбище к старичку священнику со словами: «Батюшка, я хочу креститься».

Священства мне пришлось ждать 24 года. Начал с походов к инспекторам семинарий в Ленинграде, Москве, Саратове, но они отказывались даже принять документы. Обращался к правящим архиереям - просил принять на любое церковное послушание (в разные годы, иногда не по одному разу, — Курск, Черновцы, Москва, Вятка, Ярославль, Саратов, Вильнюс, Самара, Псков, Ташкент, Тула), но мне вежливо говорили или писали: «К сожалению, в настоящее время нет вакансий». Потом нередко поясняли, что вакансии, конечно, есть почти постоянно, что не я первый и не я последний прихожу, многие священства ищут, да уполномоченный никак не велит таких рукополагать, особенно если с высшим образованием. А уж если кандидат наук, доцент, преподает в вузе — и подавно. И совсем плохо, честно признаться, что еврей: неспокойные они люди. «Время сейчас очень трудное», — повторяли мне разные архиереи год за годом. «Так когда оно для Церкви легким было?» — размышлял я про себя. «Подождите немножко. Вы работаете в институте? Вот и чудесно, ибо служить Бо­гу можно на любом месте». Трудно было не согласиться с таким доброжелательным собеседником. Все фразы были очень правильные, очень гладкие и обкатанные. Не мог же в самом деле епископ не подчиниться государственному чиновнику? Всего не переберешь, что за двадцать с лишним лет отвечено было.

Позвал меня священник Николай Эшлиман весной 1962 г. в Кострому: «Меня там во диакона рукоположили, может, и Вас согласятся взять?» Поехали, приходим в епархиальное управление. Молодой приветливый епископ встречает нас во дворе, стоя на стремянке, — подрезает вет­ви. «Обождите несколько минут, сейчас приду». Выслушал, посмот­рел прошение и автобиографию. «Ну хорошо, — говорит. — Пойду я с Вашими документами к уполномоченному, он пообещает выяснить и ответить через две недели или через месяц, а сам в тот же день позвонит в аспирантуру, где Вы учитесь. Через два дня Вас из аспирантуры выгонят, в вузе Вашей жене больше никогда не преподавать, а здесь не возьмут без объяснения причин. Ни на какое послушание не возьмут, время сами знаете какое. Что будете делать? Что будет делать Ваша семья?» — «Не знаю, Владыко. Но я об этом, естественно, ду­мал и советовался со своим духовником о. Николаем, я готов к подобному исходу». — «Оставьте документы, попробую». Ответа я не по­лучил, но и в аспирантуре не тронули. С этим епископом один иподи­акон заговорил обо мне через 18 лет, уже в другом городе. Епископ сказал, что хорошо помнит меня, и тут же пересказал весь тот разговор. А недавно я узнал, что те давние бумаги — прошение и автобиог­рафия — уже 25 лет хранятся в архиве Костромской епархии.

Другая епархия, другой епископ. «Я искренне хотел бы помочь Вам, но это не в моих силах. Я, как видите, человек пожилой, если позволю себе допустить какую-то серьезную оплошность или стану своевольничать, пренебрегать рекомендациями уполномоченного Со­вета по делам религий, да и просто слишком «активничать», меня не­замедлительно уволят на покой, а мне хочется служить. Нужно обра­щаться не ко мне, а к шустрым и напористым». — «Простите, Ваше Преосвященство, я знаю архиереев исключительно по календарю, там указаны только занимаемые кафедры». — «Поищите в ОВЦС и вокруг него, у них связи повыше уполномоченного, захотят — возь­мут».

Вера в могучие связи тех архиереев, что служат в ОВЦС, всеоб­ща, она не ослабевает и сегодня. Уже в июне 1987 г., когда я был свя­щенником, я подал прошение архиепископу Костромскому и Галичскому Кассиану принять меня в епархию и направить на любое по­слушание по его усмотрению. Я объяснял, что в Костроме проживает моя семья, что здесь у меня квартира, что прошло уже более девяти лет, как я ушел из пединститута. В нескольких храмах Костромской епархии годами не было службы: не хватало священников. Я не ставил в своем прошении никаких условий или ограничений, заранее соглашался служить не только священником, но и алтарником, пса­ломщиком, истопником, сторожем или дворником, лишь бы в Церк­ви. Кстати, это была не первая просьба, а пятая или шестая. Проше­ние отнесли архиепископу, просили обождать. Через несколько часов архиепископ позвонил мне по телефону: «Простите, о. Георгий, но я никак не могу Вас взять: Вы были здесь на идеологической работе. Ре­комендую обратиться в соседнюю с нами Ярославскую епархию к мо­лодому и энергичному архиепископу Платону, который прежде даже был заместителем председателя ОВЦС, это очень ответственная дол­жность, он Вам непременно поможет. Здесь же, в Костромской епар­хии, никакое церковное послушание для Вас, к сожалению, невоз­можно». При этом архиепископ Кассиан относился ко мне лично очень доброжелательно, при каждой встрече просил простить его, на­стоятельно подчеркивал, что решение любых мало-мальски сущест­венных вопросов от него, правящего архиерея, не зависит, что ему просто не разрешают взять меня.

Больше 20 лет, с 1956 по 1979 г., ездил, писал, ходил, просил. Ни­как. Глухая стена. И вдруг в конце 1979 г., такого действительно трудного для нашей Церкви и для всей России, события стали разви­ваться стремительно, словно в сказке. 1 октября я был на приеме еще у одного епископа, он побеседовал со мною минут 40, ничем особо не обнадежил, пообещал ответить через месяц. 18 ноября он уже руко­положил меня во диакона, в следующую субботу — во иерея, еще че­рез четыре дня я читал указ, что решением Его Высокопреосвященст­ва, архиепископа Курского и Белгородского, я назначен настоятелем церкви Иоанна Богослова в с. Коровино Волоконовского района. Но одного указа архиерея для совершения Богослужения недостаточно, нужна еще и справочка — регистрация областного уполномоченного Совета по делам религий. Секретарь епархиального управления разъ­яснил мне, что являться к этому чиновнику необходимо лично, жела­тельно в сопровождении старосты (или, по официальной терминоло­гии, «председателя исполнительного органа»). Добираюсь до прихода, беру старосту, всю ночь не спим, едем с пересадками из с. Коровина в г. Белгород. Едем наугад, не зная, застанем ли. Приходим рано, поч­ти к началу приема, но в приемной уже сидит очередь. Несомненная удача: значит, начальник на месте. Дверь в кабинет приоткрыта, уполномоченный кричит на кого-то нарочито громко, пусть и все про­чие слушают и учатся: «Вы обязаны строжайше следить, чтобы свя­щенники ваши по приходу поменьше шлялись. Помните, что всякие требы в домах им по закону запрещены. Запрещены. Понятно? Они могут только соборовать, исповедовать и причащать на дому умирающих, больше ничего нельзя. А они у вас и крестят, и молебны служат, и все, что только хотят, делают. Появится такой деятель на приходе, зарплата у него по ведомости вроде меньше моей, а через два года он уже покупает себе дом, еще через два года у него уже своя машина, начинает врать, что теща подарила. Коньяк марочный пьет, ездит обязательно в мягком вагоне. У меня вот почему-то не только на дом, машину или марочный коньяк да мягкий вагон, на простой коньяк "Три звездочки" денег не хватает. И тещи такой почему-то нет». Староста очень выразительно смотрит на меня, никак не одобряя мой веселый смех, потом наклоняется и сердито шепчет: «Вот Вы тоже, батюшка, не захотели, все так делают, не надо было так спешить». Надо было несколько бутылок привезти, в углу кабинета поставить в сумке и "забыть".

Через час входим в кабинет и мы. За столом совсем другой чело­век. Не гремит, не витийствует. Унылым голосом, глядя куда-то мимо меня, уполномоченный 10 минут пересказывает нам с Марфой какие-то прописные истины о дивной свободе совести в нашей стране и о действующем законодательстве, которое он только что безбожно пе­ревирал3. «Вопросы у Вас есть?» — «Нет». — «Справку о регистрации получите у секретаря». Все. Зачем же мы должны были ехать сюда из своего села? Ради десятиминутного инструктажа? А теперь еще во­семь часов добираться домой. Неужели нельзя было той же секретар­ше справочку эту дрянную сунуть в конверт и выслать на приход или в крайнем случае в наш райисполком? Ведь архиерей давно согласо­вал назначение на приход с этим же чиновником, а потом копию ука­за своего ему же выслал. Нет, никак нельзя, ибо должен всякий поп лично предстать пред светлые очи начальства, чтобы с первого дня восчувствовать всем существом своим полную зависимость от внецерковных сил и должен учиться взирать на чиновников с трепетом. И староста пусть видит эту зависимость настоятеля от безбожника и пусть разумеет, кто реально Церковью правит4.

Не прошло и месяца — получаю новый вызов. «Служителю куль­та Ивановской церкви с. Коровино. 4 января 1980 г. Вам необходимо явиться к уполномоченному Совета по делам религий по адресу...» Опять, значит, две бессонные ночи предстоят. А рядом Рождество, на 5-е, 6-е, 7-е и 8-е назначены службы. В самый день Рождества служба начинается до рассвета, не поднять мне ее после утомительной поезд­ки. Зачем я ему понадобился опять? Более опытные собратья охотно пояснили: «Ты ему вовсе не надобен. Это деятель из другого учрежде­ния желает с тобой побеседовать, но сами они не вызывают, а всегда через уполномоченного или (в других епархиях, но это реже) через секретаря епархиального управления: они все в тесном контакте ра­ботают. Ты в кабинет войдешь, а там с уполномоченным совершенно случайно еще один дядя сидит, просто зашел в шахматы партию сыг­рать или последний анекдот рассказать. Уполномоченный тебе чепу­ховый вопрос для порядка задаст, а потом оставит вас наедине. Обя­зательно надо ехать, они таким доверительным контактам и беседам огромное значение придают, это определит всю твою дальнейшую судьбу».

Я и прежде очень колебался, а теперь твердо решил: ни за что не поеду, пусть делают что угодно. Сажусь, пишу.

«Уполномоченному Совета по делам религий по Белгородской об­ласти.

1.В связи с тем, что на 5 января с.г. в церкви Иоанна Богослова с. Коровина назначено Богослужение, явиться к Вам 4 января не имею возможности. Ваше письмо получил только вчера, так как по благословению Его Высокопреосвященства был в отъезде.

2.Поездка от с. Коровина до Белгорода и обратно занимает более суток. Поэтому, если в дальнейшем у Вас возникнет необходимость беседовать со мной, убедительно прошу забронировать номер в одной из гостиниц г. Белгорода. Одновременно прошу предварительно уве­домлять меня о причине вызова и о теме предстоящей беседы.

3.Покорнейше прошу разъяснить: за чей счет я должен предпри­нимать подобные поездки».

Тут же побежал на станцию и отправил заказным. Через неделю получаю ответ, почему-то без исходящего номера и без ответа на все мои вопросы: «В связи со сложными дорожными условиями Ваша по­ездка в Белгород отменяется». Подпись. Дата.

Я ничего во всем этом деле не понял, все бумаги сунул в конверт и отправил архиепископу Хризостому. Рассказывают, он очень весело смеялся.

Так с первого дня на приходе я невольно получил маленький, но чрезвычайно ценный урок: никогда не играть с ними в их игры, не за­искивать, не лебезить, не кидаться навстречу по первому зову. Тре­бовать, чтобы хоть в объеме своих жестких дискриминационных за­конов наши куцые права соблюдали. Не законы страшны, не Совет и его уполномоченные и даже не КГБ, а наша готовность безропотно покориться им, пришибленность, страх, который они в нас навеки по­селили. Уверенность, что плетью обуха не перешибить.

Одному областному уполномоченному за всеми попами не усле­дить. Поэтому придумано было поставить над ними еще и секретаря райисполкома или зампредрика (заместителя председателя райиспол­кома). Юридически они никакой власти над нами не имеют, но ведь юридически и Совет по делам религий не имеет над священослужителями власти. Церковные старосты наши, люди в большинстве своем в юридической терминологии невежественные, но быстро и точно схва­тывающие суть любой проблемы, обычно зовут этих чиновников «районными уполномоченными». Да и сами они чувствуют себя «уполномоченными». Завершился юбилейный 1988 год, прошел Помест­ный Собор, Русская Православная Церковь начинает жить по новому уставу, но для исполкомов церковный устав не закон и даже не подза­конный акт, они норовят по-старому жить. Настоятели даже москов­ских храмов все еще с трепетом в райисполкомы ходят и смирненько там себя ведут. И сегодня старосту в московском храме лишь по фор­ме выбирают верующие на собрании, а фактически его задолго до со­брания назначает уполномоченный по г. Москве, как назначал в эпо­хи волюнтаризма и застоя. И райисполком непременно свои кандида­туры в приходский совет предлагает и вводит. Провинция же, естественно, на столицу равняется.

Итак, прослужил я на приходе в Коровине две недели, звонят в сельсовет и в правление колхоза, велят явиться со старостой к секре­тарю Волоконовского райисполкома. Приезжаем, сидим оба за столом молча, а хозяин кабинета — холеный, вальяжный — взад-вперед не спеша прохаживается, покровительственно нас уму-разуму научает, снисходительно намечает для меня тематику важнейших проповедей, разъясняет старосте, что распоряжаться в церкви должна только она, что настоятель прихода не более чем наемный работник, требоисполнитель. Потом подходит к шкафу, достает рулон белой бумаги, мед­ленно и торжественно разворачивает его перед нами на столе. Во весь лист Л.И. Брежнев на трибуне, на груди звезды Героя, поднял руку, призывает бороться за мир. Как раз после ввода ограниченного кон­тингента советских войск в Афганистан месяца не прошло. «Мы счи­таем, — вещает секретарь, — что Православная Церковь вместе со всем советским народом активно борется за мир во всем мире. Об этом очень хорошо говорил и писал Патриарх всея Руси Пимен. Наше правительство не только не препятствует этой благородной миссии Церкви, но всемерно одобряет и поддерживает ее, способствует даль­нейшему развитию миротворческих усилий церковных организаций, и особенно развитию экуменического движения.5

Несколько лет назад в Белгороде было специальное собрание верующих православных, баптистов и других направлений, где было принято решение, чтобы все религиозные общины области вносили в Фонд мира не менее 15% общего дохода ежегодно. Наиболее передовые и сознательные вносят даже 20%, старост и настоятелей таких передовых общин награжда­ют почетными грамотами и даже правительственными наградами. Ну, ваш храм бедный, мы пойдем вам навстречу, вам можно пока вносить в Фонд мира только 10% годового дохода». И весь засветился радостно от собственного благородства.

Староста начинает причитать, что мы очень бедные, что нужно уже сегодня срочно покупать и привозить подтоварник, сороковку, кирпич, цемент, оцинкованное железо, ведь скоро сезон, и тогда ни­чего не найдешь. Все работы на приходе неотложные, необходимо этим же летом крышу перекрывать, полы перестилать, штукатурить, красить, ограду делать, сарай, туалет, а денег в кассе нет ни копейки, зарплату священнику — 100 руб. не из чего пока заплатить. Смилуй­тесь, сбавьте еще хоть немножечко.

Секретарь посуровел сразу, улыбаться совсем перестал. «Если мы все станем так рассуждать, — пояснил наставительно, — человечест­во окажется на краю бездны. Если империалисты развяжут атомную войну, вы в туалете своем не спрячетесь и новая оцинкованная кры­ша вас не спасет». Сворачивает трубочкой плакат, дает понять, что аудиенция окончена. И, демонстративно рассердившись, уже не лезет ручкаться. Встаем и мы. «Простите, — говорю, поправляя скуфью и рясу, — когда состоялась в Белгороде та, упомянутая Вами, конфе­ренция представителей верующих? Мне хотелось бы рассказать о ней на приходе в одной из проповедей. И с архиепископом Хризостомом кое-что выяснить необходимо». «Борьба за мир, — отвечает он еще более строго и внушительно. — одна из важнейших задач всей нашей внешней политики, ее нельзя недооценивать. Декрет о мире был одним...» — «Простите, это я знаю. Когда было собрание в Белгороде и кто его проводил?» — «Я сейчас не помню, постараюсь уточнить и со­общу Вам». — «Я очень просил бы Вас уточнить и сообщить это сейчас, я согласен ждать до конца рабочего дня. Объясню почему. Во-первых, нас всегда учили, что взносы в Фонд мира в любом случае могут быть только добровольными, что никто никогда не имеет права устанавливать какие-то определенные суммы или проценты. Во-вторых, и это еще более существенно, у нас в стране религия — частное дело каждого гражданина, ни в одном официальном документе религиозная принадлежность не указывается, человек вообще не обязан сообщать или докладывать кому-либо, верующий он или безбожник. Как же избирали делегатов на такую конференцию? 60 лет в нашей стране подобных «собраний верующих» не бывало и принципиально быть не могло, и вдруг — в Белгороде!» Слово за слово, разгорячились оба, стали кричать бессмысленно, наговорили друг другу дерзостей, разругались по-крупному. Только часа через два, уже по дороге до­мой, сообразил, что горячился-то я один, он меня нарочно дразнил, а я, как карась, на дохлого червяка клевал. Все козыри сначала были у меня на руках, он это отлично сознавал, но я раскричался — и проиг­рал. Тут и еще два маленьких урока: не горячиться, в бесчинных кри­ках и ругани неизбежное поражение. И никогда ни одному слову чи­новника не верить: в глаза будут смотреть и лгать бессовестно, стыда у них нет. Умом понимаю, да только не пошел мне тот урок впрок, так никогда и не научился ни тому, ни другому.

Староста, как только стали мы кричать, в коридор выскочила, а по дороге домой объяснила свое поведение так: «Паны дерутся, а у хо­лопов чубы трещат». А потом даже заплакала в поезде: теперь-де этот уполномоченный ни в чем нашему храму дороги не даст, пожалуй, и приход разгонит, и меня в ближайшее время выгонит. «У них, ба­тюшка, вся власть, Вы еще не знаете. С ними не спорь и не судись, куда хочут, туда воротят».

Староста не зря плакала. Храм, в который меня послали настоя­телем, в начале 30-х годов превратили в склад для зерна. Когда нача­лась война, зерно вывезли, потом службы возобновились. В 1965 г, службы опять прекратились, священника не давали, но приход чис­лился действующим. Шли годы, часть крыши сорвало ветром, умерла староста, ключи хранились у кого попало, потом церковь вообще пе­рестали запирать, из нее разворовали абсолютно все, остались одни голые стены, с которых слоями падала штукатурка. Окна разбили, кто-то ухитрился и несколько рам унести, ограду еще до войны сло­мали. Но каким-то чудом коровинские, афонинские и ивановские старушки добились разрешения возобновить службу. Правда, для этого им пришлось не один раз в Москву съездить.

Храм не отапливался, приходилось служить при 15 — 18° мороза, попробуй подержать в голых руках то чашу, то крест металлический, В варежках-то служить не станешь. Летом заходили в храм во время службы гуси, почему-то реже — куры, заглядывали в дверь коровы, в притворе строили гнезда ласточки. Райская идиллия, если со стороны глядеть.

По описи имущества, составленной работниками райфо, самая до­рогая вещь в храме — напрестольное Евангелие, его оценили в 8 руб.; на втором месте — чайник электрический, он 6 руб. стоит. А все ос­тальное, все 34 единицы хранения, оценены на круг без особого раз­бора по три рубля да по рублю, тут и иконы каких-то «неизвестных святых», и «облачения ветхие», и прочая утварь. Все это прежде валялось кучей в кладовке храма в Старом Осколе.

Есть для священника хибарка-времяночка вроде домика поросен­ка Нуф-Нуфа, но только прутики не голые, а глиной обмазаны, вся она чуть больше купе железнодорожного, с семьей никак не поме­ститься. Другой дом в этой или соседней деревне купить или новый возле храма построить райисполком не велит, два года безуспешно выпрашивали (Марфа, умница, права оказалась!). «На дом, значит, деньги есть, а в Фонд мира нет? Принесите и сдайте сначала в Фонд мира». Причину же для формального отказа очень легко найти, са­мый простой ответ: колхоз растет, он сам остро нуждается в жилой площади, колхоз сам купит любой дом, который будет продаваться на его территории. Кому прикажете жаловаться на подобный отказ? Пы­тался несколько раз писать в Белгород, объяснять, что сторожки нет, ее вместе с оградой на щебенку до войны пустили, дозвольте вами бессмысленно разрушенное нам на свои деньги восстановить. Но от­ветом не удостоили.

Весной 1980 г. начали крышу перекрывать, карнизы чинить, ра­мы в восьмерике менять. Бабуси, идя на службу, приносили в сумках кто пару кирпичей, кто кастрюльку цемента. А сельсовет и райиспол­ком принялись всеми силами пакости творить: отказывались заверять старосте документы, когда груз на железной дороге приходилось по­лучать, а железнодорожники штрафом за простой вагонов грозят ог­ромным; долгое время отказывались регистрировать договор церкви с кровельщиками, а до регистрации, настаивали, приступать к работам нельзя (хотя храм не числился памятником); запрещали колхозу да­вать нам машину (а трансагентства в Коровине нет); присылали уча­сткового милиционера, велели кровельщиков в шею с работы гнать: «Платите в Фонд мира!» «Кровельщики работают в долг, — объясня­ем, — деньги согласились получить осенью и даже в конце года, свя­щенник зарплату несколько месяцев не получает, все подчистую на стройматериалы ушло». — «Знать ничего не знаем, несите в Фонд ми­ра!» И ни дня отдыха, на каждом шагу всеми средствами изматывали. В один из праздничных дней староста посреди храма на колени пова­лилась и стала причитать жалобно: «Батюшка, замучили они меня, лучше прекратим ремонт, благословите хоть сто рублей в Фонд от­дать, иначе до конца года, грозят, церковь закроют».

Тех, кто захочет пожалеть старосту или меня, тех, кто захочет в чем-то обвинить вальяжного секретаря райисполкома, могу заверить; обычный священник на обычном сельском приходе, обычная старо­ста, обычный чиновник, не хуже и не лучше любого иного. В сосед­нем с нашим Валуйском районе тоже долго и упорно не разрешали церковь в Уразове перекрывать, в тот же Фонд железной рукой гребли, только тот приход намного богаче нашего, откупились.

Согласно официальным данным, Костромская епархия, где я сей­час служу, ежегодно вносит в Фонд мира 300 000 (триста тысяч) рублей. Из них приходы — 250 000, епархиальное управление — 50 000. Пикантная особенность здесь в том, что у епархиального управления своих денег нет, ему отчисляют деньги все те же приходы, считает­ся — только на административные нужды. Сам архиерей, архиепи­скоп Кассиан, по словам нашего уполномоченного, ежегодно сдавал в Фонд 2500 — 3000 рублей из своих личных средств. Кто в обкоме или облисполкоме сдает ежегодно две трети своей зарплаты? Архиепископ регулярно рассылал по всем приходам епархии циркулярное письмо, в котором настойчиво просил всех священнослужителей и старост следовать его примеру и непременно требовал отчитываться перед ним о сумме личных взносов ежегодно.6

Правящий архиерей соседней с нами Вологодской епархии дал в январе этого, 1988, года интервью областной молодежной газете. Он сказал: «Наша епархия делает большой финансовый вклад в Фонд мира, ко­торый составляет примерно процентов двадцать-тридцать от всех по­ступлений нашей области». И потом специально подчеркнул, что эта сравнительно небогатая епархия сдает такие колоссальные деньги от­нюдь не от избытка. «Нам нужно сохранять, реставрировать те 17 церквей, которые у нас есть. Все это требует средств, а их едва доста­точно».7 И это сущая правда: едва достаточно. Из 17 приходов епархии треть — очень бедные. Но в Фонд мира все, и богатые приходы, и ни­щие, обязаны сдавать неукоснительно. Каждый третий храм Кост­ромской епархии нуждается в срочном ремонте, гибнут великолепные церкви, но это не волнует никого, даже правящего архиерея, это не отсталость и не забывчивость; о любви к нашей дорогой Родине лучше всего свидетельствует неослабная миротворческая деятельность — денежные взносы.

Так не только на севере, но и на юге. Есть в Ростовской области небольшой район, где живут преимущественно армяне. Вот что ска­зал корреспонденту «Правды» секретарь райкома КПСС в прошлом году: «Даже церковь, наше самое высокое здание, скоро примет боже­ский вид: слышал, что председатель церковного совета ездил в Арме­нию к патриарху-католикосу, тот обещал помочь, выделить средства. Кстати, интересный человек председатель: в красные календарные дни обязательно флаг вывешивает, деньги в Фонд мира регулярно пе­реводит». И здесь взносы в Фонд мира — среди главных добродетелей церковного старосты. Когда райисполком назначил8 этого ин­тересного и, по словам газеты, очень хорошего и честного человека председателем церковного совета, перед ним стояла задача: отказать­ся от своей пенсии в пользу государства или от зарплаты в церкви, ибо, согласно инструкции министра финансов, священники, псалом­щики, церковные старосты и т.д., получающие в церкви зарплату, лишаются пенсии. Он отказался от пенсии. В Фонд мира церковные деньги регулярно сдает, а на ремонт храма побирается. Хотя, соглас­но действующему законодательству о культах, религиозные цент­ры не имеют права в какой-либо форме помогать бедным приходам, «чтобы искусственно не поддер­живать те приходы, которые не пользуются поддержкой местного на­селения».

Но Фонд мира был далеко не единственным и не главным источником волнений и неприятностей, вызовов, бесед, обе­щаний «найти управу». Три главных вопроса, по которым меня все годы дергали то в район, то в область, были:

1. Зачем так много на требы по окрестным деревням ходишь?

2. Зачем ходишь по улицам и в общественных местах в рясе и с крестом?

3. Зачем помогаешь людям ходатайствовать об открытии новых приходов?

С требами, казалось бы, все ясно и просто, они регулируются поста­новлением ВЦИКа и СНК от 8 апреля 1929 г. в редакции Указа 1975 г. За все годы оно не претерпело существенных изменений, пора бы чиновникам за полвека изучить тонюсенькую брошюрку и при­выкнуть к той предельно узкой сфере деятельности, которая дозволе­на Церкви. Ничуть не бывало, я не знаю ни одного уполномоченного, которому то, что записано в постановлении, не в диковинку. С кем бы ни говорил, первые доводы примерно одни: «Кто Вам это позволил?» «Закон», — отвечаю, — «ваш закон». «Почему другие не ходят, а Вы постоянно ходите, Вам больше всех надо?» Объясняю, что все другие тоже ходят, но важнее ссылаться не на прецеденты, а на действующее законодательство. Проходит месяц, где-то консультируются, опять вызывают. «Вы причащали на дому, все время говорите о законе, а сами закон не соблюдаете. Ведь сказано, что можно причащать толь­ко умирающих, а откуда Вам известно, что люди, которых Вы прича­щали на прошлой неделе, умирающие? У них справка такая была?» Другая беседа. «Ссылаясь на законодательство, Вы сами говорили, что требы на дому разрешается проводить по просьбе тяжелобольных и умирающих. Именно по просьбе больных, а не их родственников. Если в церковь приходит за Вами родственник больного или его сосед, Вы не должны сразу идти: может, больной сам не хочет ни исповедоваться, ни причащаться, но от болезни ослаб, сопротивляться не может, а ве­рующие родственники пользуются его беспомощностью. Вы соверши­те требу, а это будет насилие над умирающим».

«Насилие» у них вообще очень сильный аргумент. Атеисты-де терпеливо и настойчиво воспитывают нас, ни в коем случае не оскор­бляя религиозных чувств верующих и никогда не прибегая ни к какой форме насилия. А вот мы, религиозные фанатики-экстремисты, по­стоянно стремимся совершить над неверующими насилие. Когда о. Николай Эшлиман служил недалеко от ст. Монино, работники рай­исполкома вызвали его для беседы и официально запретили служить общие панихиды на кладбище вокруг церкви: «Это является грубым насилием над похороненными на этом кладбище неверующими».

Всех вызовов, всех бесед по всем темам не перечесть и не переска­зать. Они совершенно явно были направлены к одной цели: измотать. Ни в одном случае за все девять лет не смогли указать на какое-то на­рушение законодательства, речь всегда шла только о несоответствии моего поведения каким-то якобы где-то существующим служебным инструкциям, пойди проверь, если они ни одному священнику не из­вестны. А еще чаще мое поведение просто не соответствовало личным представлениям чиновника о дозволенных рамках активности свя­щеннослужителя. Но дело не в «плохих» чиновниках: вся многоас­пектная работа всех уполномоченных и вообще вся разветвленная си­стема подавления религии и церкви координировались сверху, чинов­ники проявляли инициативу лишь в рамках дозволенного.

В мае 1982 г. по благословению правящего архиерея я перешел из Курско-Белгородской епархии в Вологодскую и был назначен настоя­телем Свято-Ильинской церкви г. Кадникова Сокольского района. Цер­ковь на весь большой район одна, работа без выходных, требы 4—5 дней в неделю, нередко приходилось ездить за 40—50 км, а там пеш­ком по грязи и снегу. Ни минуты свободной нет, а меня только за пер­вые два месяца вызывали в райисполком шесть раз. Приходилось от­менять требы и идти, потом придумал совмещать эти беседы с на­чальством с требами в самом Соколе. «Вы совершаете причащения в Соколе, а это город областного подчинения, здесь Вам служить нель­зя» — вот тема одной беседы. «Причащать в больших многоквартир­ных домах нельзя, Ваше пение часто слышно за стеной, а это религи­озная пропаганда и нарушение свободы совести: люди не хотят, чтобы в их квартирах были слышны молитвы» — вот основная тема другой. «Вы собираете в одном доме более трех человек для совершения рели­гиозного обряда, это строжайше запрещено» — вот повод для третьего вызова9. «Ходить в такой одежде запрещается, это возбуждает во всех людях нездоровое любопытство. Кроме того, возможны какие-то экс­цессы, предупреждаю, что мы за них ответственности нести не будем, сами виноваты. Такую одежду надо подбирать под пальто и прятать или носить с собой в чемодане». И с каждым разом все яснее и настой­чивее звучали нотки угрозы: «Погоди, доходишься, доспоришься, до­играешься. Не таких уламывали». Однажды прямо сказали: «Один уже перед уполномоченным на коленях стоял, умолял вернуть реги­страцию, обещал исправиться. И ты постоишь». Но чаще мне грозили все же иносказательно или с шуточками, а старосте и казначею — яв­но для передачи мне — без обиняков, ясно и открыто. Трудились и са­ми. Объезжали деревни и села, где я совершал требы: может, у кого-то деньги брал, может, без квитанции где-то служил. Несколько раз приезжали, беседовали со старостой, проверяли корешки от квитан­ций на требы, без разрешения заходили в мою квартиру в церковном доме, осматривали ее.

Наконец было решено перейти от слов к делу.

— Садитесь. По заданию Сокольского горкома партии и горко­ма комсомола нами была создана оперативная группа из комсо­мольского актива города. В четверг на прошлой неделе эта группа установила за Вами наблюдение, когда Вы направились с автовок­зала на центральное кладбище. Вы оставались на кладбище с 9 ча­сов утра до 13 часов 25 минут. При этом Вы надели зеленое цвет­ное облачение поверх Вашей священнической черной одежды, Вы махали кадилом, из которого постоянно шел дым, и пели религиоз­ные песнопения. Когда Вы пришли на кладбище, Вас уже поджи­дала у ворот группа из семи человек, потом вокруг Вас собралась толпа до 18 человек, состав которой постепенно менялся. Один мужчина и три или четыре женщины из этой группы стали помо­гать Вам в пении и постоянно сопровождали Вас по кладбищу. Нам уже удалось установить фамилию, имя, отчество и место жи­тельства двух из них, надеемся выявить и остальных, с ними тоже будет проведена соответствующая работа. Комсомольцы сделали во время Вашей службы фотоснимки, лица на фотографиях не все можно четко различить, но все же они позволяют неопровержимо доказать факт проведения службы под открытым небом вне ограды молитвенного здания без разрешения или даже уведомления мест­ного Совета. Вы систематически злостно нарушаете действующее в нашей стране законодательство о культах, о чем Вам было сделано несколько официальных предупреждений. Обо всем сказанном со­ставлен соответствующий акт с подписями всех восьми членов опе­ративной группы, к акту приложены фотографии. В ближайшее время Вы, члены исполнительного органа Ильинской церкви и по­могавшие Вам в исполнении религиозного обряда лица будете при­глашены для повторной беседы, потом вы все будете привлечены Сокольским райисполкомом к административной ответственности. Опровергнуть доказательства Вам не удастся.

— Зачем же так сложно? Зачем было восемь человек от работы или учебы отрывать и посылать их несколько часов следить за мной? Я могу представить Вам все эти «неопровержимые оперативные дан­ные» без всякого комсомольского актива. Когда я в следующий раз пойду служить панихиду или отпевать кого-то на центральном клад­бище, я предварительно позвоню в райисполком и приглашу на служ­бу всех сотрудников, которым нечего будет делать в это время. Если кто-либо из вас пожелает помочь мне в пении, я принесу свои тетра­ди, в которые переписан чин отпевания мирян и которые я всегда раз­даю на кладбище людям, соглашающимся помочь мне в службе. В тот день, о котором Вы говорили, все пели тоже по моим тетрадям: треб­ников, к сожалению, не хватает. Законодательство в тот день я ни в чем не нарушил и твердо обещаю впредь не нарушать, служба на кладбище и в крематории никогда за последние 50 лет не была запре­щена на всей территории РСФСР. Давайте посмотрим по законода­тельству.

—Вологодский облисполком и Сокольский райисполком подо­бные службы категорически запрещают. Мы такого законодательст­ва, о котором Вы говорите, не знаем.

—Законодательство у нас одно. Оба Ваши довода не имеют ника­кой силы. Во-первых, местные органы власти не вправе ограничи­вать, изменять или отменять постановления вышестоящих органов власти. Я основываю свои действия на общеизвестном постановлении ВЦИКа и СНК от 8 апреля 1929 г. в редакции Указа 1975 г. Во-вто­рых, как Вам известно, никто, а особенно представители власти, не могут оправдать свои незаконные действия ссылками на незнание за­конодательства, то есть попросту на свое невежество. Мы с Вами чи­тали и обсуждали статьи 58, 59 и 60 указанного постановления уже несколько раз, предлагаю проверить еще.

—Не может быть, чтобы Вы один знали и исполняли закон, а больше никто не знал и не исполнял. У нас во всей области никогда такого не было. Уполномоченный нам ясно разъяснил, что любые службы под открытым небом категорически запрещены, особенно в местах преимущественного скопления народа, например на кладби­щах. Вы не отказываетесь подтвердить все, что записано в акте и из­ложено Вам?

—Конечно, нет. Факты в основном переданы верно.

—Вот Вам ручка и бумага. Прошу Вас написать возможно бо­лее подробную объяснительную записку и отразить свое отношение к нашему сегодняшнему разговору. Также прошу пояснить, когда Вы приняли решение совершить указанный обряд на кладбище, с кем Вы заключили соглашение, получали ли Вы за указанный об­ряд деньги и в какой сумме, передали ли Вы полученные деньги ис­полнительному органу церкви или оставили их себе. Укажите име­на лиц, которых Вы привлекли к совместному пению, мы их все равно уже знаем, и поясните, была ли об этом предварительная до­говоренность с ними. Передавали ли Вы им часть полученных Вами денег? И насчет тетрадей тоже поясните: это распространение ре­лигиозной литературы.

—Писать ничего не стану, все действия законны, требы всегда со­вершаю по квитанциям, денег за требы не беру, Вы сами это неодно­кратно проверяли. Комиссия райисполкома, которую Вы возглавляе­те и которая намерена в ближайшие дни вызвать и выслушать меня и каких-то прихожан, не имеет полномочий вызывать на свои заседа­ния священнослужителей и давать им какие-то разъяснения или ре­комендации по требоисполнению, а также налагать на них взыска­ния. Так что на комиссию я не приду. Согласен устно подтвердить в присутствии любого числа свидетелей, что и в дальнейшем буду со­вершать панихиды и отпевания на всех без исключения кладбищах района, впрочем, как и соседних районов, где нет церквей, ибо это мой пастырский долг. Не возражаю, если Вы пригласите сейчас сюда работников милиции или прокуратуры, подтвердить содержание на­шей продолжительной беседы. О законности моих действий и о пол­номочиях комиссии, возглавляемой Вами, прошу проконсультиро­ваться у В.П. Николаева, уполномоченного Совета по делам религий по нашей области.

—Мы предварительно имели с ним подробную беседу и действо­вали с его согласия. Он в отъезде, но, когда вернется, мы ему обо всем доложим. Безусловно, он лишит Вас регистрации. Могу добавить, что даже епископ во многом не одобряет Ваши действия, Николаев бесе­довал с ним. Больше в нашем районе Вам не служить, наконец-то мы от Вас избавимся.

Потом была не очень легкая и не очень приятная беседа с секрета­рем епархиального управления, потом с уполномоченным. Здесь был выдвинут еще один довод.

— Хватит нам показатели по отпеваниям поднимать, и без того Вологодская область дает самые высокие цифры в сравнении с несколькими соседними регионами. В Вашем приходе почти вдвое воз­росло число крещений за год, значительно возросло и число других треб. Вы думаете, что если епископ объявил Вам за это благодар­ность, то Вам уже все разрешено? Вы можете очень скоро оказаться за пределами не только Кадникова, но и Вологодской области. Нам такие передовики не нужны. Вы недавно появились в епархии и уже устанавливаете свои порядки, вносите анархию в нашу работу. Мы это­го не позволим. Повторяю, службы под открытым небом давно и по­всеместно запрещены. Правда, иногда некоторые священники и до Вас пытались тайно проводить службы на кладбищах, но мы быстро нашли на них управу. Не сомневайтесь, найдем и на Вас, если не пре­кратите.

Опасаясь, что уполномоченный прибегнет к дезинформации, я подробно описал все разговоры во всех инстанциях (кроме епар­хии) и отправил жалобу в Совет по делам религий. Ответа я не получил (впрочем, это учреждение вообще ни разу не ответило ни на одно мое обращение к его чиновникам, ни до того, ни после), но уполномоченный к вопросу об отпеваниях и панихидах больше не возвращался, хотя я продолжал служить, словно никаких вызо­вов и угроз не было. Только года через полтора, когда указом правящего ар­хиерея я был переведен из г. Кадникова в один из самых малолюд­ных приходов — Ламаниху («Я сделал это, чтобы вывести Вас из-под удара», — пояснил архиерей свой указ), уполномоченный позволил себе полюбопытствовать: «Ну как, теперь успокоились?» А еще через несколько месяцев сообщил начальнику Вологодского УВД, что, уезжая из Кадникова, я украл из церкви одиннадцать икон и несколько книг. Но когда следователь (или сотрудник ОБХСС, точно не знаю) привез меня в Кадников, девять из этих икон висели и стояли на своих местах, десятая была на свечном складе. Книги тоже никуда не пропадали.10

Если кто-то опять усомнится в возможности так откровенно попи­рать закон и при этом именовать черное белым, а белое черным, если кому-то захочется признать этого уполномоченного «нетипичным», усмотреть здесь «отдельные искривления генеральной линии Совета по делам религий на местах», где кто-то якобы считает верующих «людьми второго сорта», советую перечитать великолепный рассказ В.А. Солоухина «Похороны Степаниды Ивановны» в сентябрьском номере «Нового мира» за 1987 г. Любой священник засвидетельству­ет: каждое слово в нем — правда. И я таких бабушек Степанид не меньше ста похоронил. Не вообразить той тоски, с которой молили меня умирающие: «Батюшка, меня бы только похоронили по-челове­чески. Мне их музыки и венков не надо, ты только обедню заупокой­ную отслужи и чтоб отпевание, а потом сорокоуст с просфорами и го­довую. А на могилу крест деревянный, а памятника серого не надо. Похорони меня, батюшка, дети ведь теперешние ничего не знают, ты им подскажи»11. Да неужто для меня, священника, приказ чиновника важнее последней воли умирающего? Рассказ В.А. Солоухина прошел совершенно незамеченным, просто кусок живой жизни с мясом и кровью. Куда как эстетичнее картонные выкройки из того же «Нового мира» вроде «Плахи» Ч. Айтматова или «Покушения на миражи» В. Тендрякова. Чего стоит одна классическая строка из Ч. Айтматова: "Послушай, Понтий", - говорит Понтию Пилату жена.

Есть у нас в Костромской епархии очень-очень заслуженный свя­щенник, о. Павел Тюрин, «Журнал Московской Патриархии» за по­следние годы два раза подробно о нем рассказывал, фотографии печа­тал. Служит он в пригороде Костромы, возле Караваева. Как-то после службы, когда почти все прихожане разошлись, предложил я ему спеть панихиду на могиле нашего собрата священника, похороненно­го тут же, у церковной стены. Бедный о. Павел побледнел и схватился за сердце: «Что Вы, что Вы! Уполномоченный этого никак не одобрит, он не позволяет служить в церковном дворе под открытым небом». Потом года два все рассказывал, что едва избежал страшной опасно­сти, грозившей ему: вызвать неодобрение самого Михаила Васильеви­ча! Отец Павел Тюрин — духовник нашей епархии.

Не одобряют уполномоченные отпевания, панихиды и прочие службы «под открытым небом», мы же сообразуемся с ними, а не с церковным народом, не с уставом, не с вековыми традициями. И вот появился уже повсеместно какой-то новый диковинный обряд: "заочное отпевание" называется. Приезжают родные или соседи по­койника в храм, дают им «земельки» в бумажный кулечек или в конверт почтовый, они эту землю, если успеют, в гроб зачем-то благоговейно положат, не успеют — на могилку высыпать можно. Вот и все. А то, что человека «без церковного пенья, без ладана», просто так, словно скотину, закопали — это нас не волнует. Важ­нее «разрешительную молитву», некий колдовской амулет рядом в холмик закопать. Потом священник, когда время будет, чохом от­поет хоть полтора десятка за 15—20 минут, и дело с концом. Даже районные оркестры пожарных не додумались еще до «заочного отыгрывания» покойников, за гробом идут и на могиле играют. А Церковь в передних рядах прогресса бежит. Так и разваливаем мы, священники, в тесном сотрудничестве с секулярными чиновни­ками Церковь Православную общими исповедями, заочными отпе­ваниями, облегченно-ускоренными соборованиями, некими неведо­мыми способами крещения, коих ни в одном требнике не найти. Какая уж там катехизация, какое оглашение!

И еще во многом мы, священники, трудимся рука об руку с упол­номоченными, сообразуемся с их устными пожеланиями. Не нравит­ся уполномоченному ряса — мы ее снимем, не нравится крест — спрячем в карман или портфель. Казалось бы, какое ему дело? Одеж­да, внешний вид священнослужителя уж никак советским законода­тельством не регулируется! Но в том-то и дело, что уполномоченный мнит себя ответственным абсолютно за все, что происходит в Церкви, такова установка Совета по делам религий. Раз десять требовали от меня в Белгороде и Вологде: «Сними рясу! Что ты нарядился, как чу­чело?» После очередного вызова в Вологодский облисполком я напра­вил в Совет по делам религий очередную жалобу (ответа на которую тоже, разумеется, не получил):

«В Совет по делам религий при Совете Министров СССР.

17 января с.г. уполномоченный Совета по делам религий по Воло­годской области В.П. Николаев по телефону вызвал меня к себе и ска­зал, что он категорически запрещает мне появляться на улицах горо­да, на автостанции и в других общественных местах в рясе и с наперсным крестом, ибо уже 50 лет никто так по Вологде не ходит. Ношение рясы вне церкви, по мнению уполномоченного, никакими правилами не предусмотрено и никакими нуждами не вызвано. Наи­более заслуженные и уважаемые священники епархии, сказал он, на­пример настоятель кафедрального собора или секретарь епархиально­го управления, никогда не появляются вне церкви в таком наряде, а в случае необходимости подбирают его, прячут под пальто. Да и сам архиерей только в машине ездит в рясе, а уж черней монаха никак не станешь. Сравнивать священника, который ходит по улицам города в духовном платье, по словам уполномоченного, можно только с панка­ми, намеренно оскорбляющими общество, бросающими ему вызов своим поведением и нарядами.

Я возразил, что, даже если мы оставим в стороне чрезвычайно важный сакральный аспект одежды и креста священнослужителя, бо­лее правильным было бы сравнение духовенства не с асоциальными панками, а с военнослужащими и другими группами людей, которым присвоена определенная форма одежды. Эта одежда выполняет зна­ковую функцию, указывает на социальную принадлежность челове­ка, на его место в обществе.

В. П. Николаев сказал на это, что никакого сравнения здесь быть не может, так как военнослужащим и подобным им группам людей данная форма одежды присвоена государством, эти люди имеют спе­циальное образование, а священникам она дана неизвестно кем. Он также признал, что не существует какого-либо государственного за­кона или указа, запрещающего или ограничивающего ношение рясы и креста, однако это, по его мнению, ничего не доказывает: ведь рав­ным образом нет и законодательного запрещения ходить по улицам голым, но никто не усомнится, что появление в общественном месте человека в подобном наряде, безусловно, повлечет за собой наказа­ние. Этот последний довод В.П. Николаев, надо полагать, счел особо убедительным, ибо повторил его в беседе трижды.

Внимательно выслушав уполномоченного и обдумав все приве­денные им доводы, я ответил, что вопрос о ношении священнослу­жителями рясы регулируется канонами Православной Церкви, а не государственным законодательством, поэтому давать какие-либо указания в этой области, благословлять или запрещать ношение рясы и креста может только правящий архиерей. Это его исключи­тельное право подчеркивается, в частности, тем, что после хирото­нии епископ преподает рукоположенному им священнослужителю специальное благословение на ношении рясы. До недавнего времени священник давал при посвящении клятву ни при каких обстоятель­ствах не снимать духовное платье. Эта клятва, насколько мне из­вестно, никакими церковными актами не отменялась. Запрещение носить духовное платье служит для священника одним из самых тяжких и страшных наказаний, оно сопровождает лишение сана. Появление священнослужителя в общественном месте в цивильном платье принципиально не занимается, то в данном случае нужно признать, что В.П. Николаев превысил свои полномочия, его требование не появляться в общественных местах в рясе не является законным. Поэтому я отказываюсь выполнить этот устный приказ и обжалую его.

В ответ на это заявление В.П. Николаев предупредил меня, что в таком случае ко мне будут применены более строгие меры воздейст­вия, что уполномоченный, несомненно, найдет способ заставить меня беспрекословно подчиняться его распоряжениям.

На этом беседа закончилась. Тон ее был с обеих сторон ровным и спокойным.

Опасаясь, что уполномоченный может не ограничиться словес­ным внушением, но действительно намерен принять более строгие меры воздействия с целью заставить меня подчиниться данному им распоряжению, я счел необходимым обратиться в Совет по делам ре­лигий с просьбой разрешить возникший конфликт. Обратиться сразу же после беседы к правящему архиерею с докладом и просить его быть посредником в этом деле я не имею возможности, так как архи­епископ Михаил находится в настоящее время (1983 г. — Прим. ред.) в Академии, профессором которой он является".

Еще в ноябре 1982 г. я обращал­ся к В.П. Николаеву с докладной запиской, в которой доводил до его сведения, что подвергся грубым оскорблениям за совершение треб и появление в рясе в поселке Чекшино Сокольского района, ку­да был вызван для причащения тяжело больных и совершения па­нихиды на кладбище. Когда я ожидал автобус на остановке у сель­совета, секретарь парторганизации совхоза набросилась на меня в присутствии многочисленных свидетелей с бранью («Попы здесь уже 25 лет не шлялись», «Нарядился как чучело и ползает тут» и т.п.) и строго запретила мне в будущем приезжать в поселок и со­вершать любые требы, пригрозив донести «куда следует». Я попы­тался разъяснить ей, какие требы и в какой форме священник име­ет право совершать без специального разрешения сельсовета, предъявлял имевшиеся у меня квитанции, но она ничего не жела­ла слушать. Через несколько дней меня вызвал секретарь Сокольского райисполкома Б.М. Оссовский и подтвердил запрещение при­чащать на дому и совершать панихиды на кладбищах. Я был вы­нужден обратиться с докладной к областному уполномоченному, где подробно изложил суть дела и просил его расследовать этот конфликт и содействовать соблюдению законности, но докладная осталась без ответа. Лишь значительное время спустя В.П. Нико­лаев устно разъяснил мне, что считает причащение больных на до­му законным и не намерен препятствовать этому, а совершение панихид на кладбищах законным не признает. Когда я через месяц зашел к председателю того же Чекшинского сельсовета и спросил, разъяснил ли ему кто-либо действующее законодательство о куль­тах и какие требы священник имеет право совершать на дому, он ответил предельно четко и ясно: «Никакие. А участковому следова­ло бы задержать Вас за появление в таком виде». Мне пришлось срочно звонить в райисполком и добиваться разрешения на прича­щение умирающей. Поэтому в 1983 г. конфликт все в том же по­селке повторился, хотя требы и на этот раз совершались в полном соответствии с действующим законодательством. Полагаю, что оба эти конфликта легко было бы предупредить, ознакомив работников сельсовета с постановлением ВЦИКа и СНК «О религиозных объе­динениях» и указав на недопустимость какого бы то ни было мест­ного самочиния. Характерно, что за все время моего служения в Вологодской епархии конфликты возникали только в одном насе­ленном пункте, хотя я посещал не один десяток. И вызваны они были злой волей и самоуправством одного человека, которого уполномоченный не призвал вовремя к соблюдению законности.

Копию данного письма одновременно выслал правящему архи­ерею.

***

Общеизвестно, что понятие правового государства предполагает в первую очередь безусловный примат закона в любой сфере, в том числе и в сфере свободы совести. Законодательство о культах от 8 ап­реля 1929 г. было откровенно дискриминационным, его целью было подавление религиозных организаций. Сегодня редко встретишь че­ловека, который согласится открыто защищать его или просто сказать о нем доброе слово. И работники Совета по делам религий, и члены Священного Синода, и юристы, и члены редколлегии журнала «Нау­ка и религия» — все в один голос повторяют, что перестройку необхо­димо начинать именно с этого устаревшего законодательства, ибо оно является самым главным тормозом на пути прогресса в отношениях между Церковью и государством.

Одновременно высказывается и другое замечание, с которым то­же все дружно соглашаются: отдельные, мол, должностные лица на местах вопреки духу времени и ясным указаниям Совета продолжают относиться к верующим как к людям «второго сорта», смотрят на них с подозрением. Но они, наши советские верующие, выросли при со­ветской власти, многие из них всю жизнь оставались сознательными и честными тружениками, такими же строителями нового общества, как и атеисты.

Вот и все. Иных проблем нет. Как только будет принято новое за­конодательство и как только будут исправлены некоторые ошибочные взгляды на верующих отдельных чиновников в глухой провинции, перестройка будет полностью завершена и дальнейшее гармоничное развитие отношений между Церковью и государством обеспечено.

И то и другое верно, но все же главное не это, и начинать следует не с этого. Основные беды верующих во все прошлые годы были по­рождены не законодательством, каким бы жестоким оно ни было, а презрением чиновника к любому закону. Перестройку нужно начи­нать, не дожидаясь нового законодательства, — при сложившейся си­стеме оно мало что изменит. Начинать ее необходимо не завтра, а се­годня. И не с того, что нам будет подарено, а с того, что уже есть.

Фундаментальный принцип нашего законодательства сформули­рован в первом параграфе декрета ВЦИКа от 20 января 1918 г. и за­креплен в Конституции СССР: «Церковь отделяется от государства». Этот принцип — основной, все остальные должны быть производны­ми, ни один из них не может противоречить исходному. С детального уяснения и строжайшего соблюдения основополагающего принципа следует начинать всякий разговор о свободе совести, заботы о фунда­менте всегда более важны, чем споры о форме пилястр и балкончиков на фасаде. Но именно этот кардинальный вопрос почему-то стара­тельно обходят и руководители Совета по делам религий, и члены Священного Синода, и юристы. Во всех встречах «за круглым сто­лом», во всех интервью намеренно смешиваются две совершенно раз­ные проблемы: осуществление индивидуальных прав верующих и взаимоотношения Церкви и государства. Область личных прав и сво­бод граждан нашей страны значительно расширилась, расширилась и область прав верующих. Но в области реального отделения Церкви от государства существенных изменений не произошло.

Совет по делам религий и его уполномоченные на местах по-прежнему вмешиваются во все внутренние дела Церкви. Без разрешения уполномоченного епископ не может ни рукополагать, ни на­значать на приход, ни собирать священнослужителей епархии для решения каких-то церковных проблем. Все кандидатуры епископов предварительно обсуждаются в Совете. Уполномоченный Совета может по любому поводу простым телефонным звонком вызвать к себе в кабинет любого священнослужителя, словно начальник под­чиненного.

Борьба Церкви за мир в ее нынешней форме является нарушени­ем принципа отделения Церкви от государства, ибо любая форма политической активности любым религиозным организациям катего­рически запрещена. Многомиллионные взносы в Фонд мира являются нарушением действующего законодательства: церковные организа­ции имеют право тратить свои деньги исключительно на нужды, свя­занные непосредственно с «отправлением культа».

Ежегодные послания патриарха, Священного Синода и правящих архиереев к тем или иным праздникам, без меры восхваляющие внут­реннюю и внешнюю политику любого генсека, будь то Сталин, Хру­щев, Брежнев или Черненко, противозаконны: мы не имеем права ка­саться в проповедях вопросов политики.

Думается, что и выдвижение патриарха Пимена и других членов Священного Синода кандидатами в депутаты является нарушением того же принципа отделения Церкви от государства. Ведь патриарх будет представлять в высшем законодательном органе нашей страны не себя, гражданина СССР Сергея Извекова, а будет выступать имен­но как патриарх, глава Русской Православной Церкви. Во всяком случае, вопрос о правомочности такого выдвижения необходимо было как-то обсудить.12

За 60 лет законодательство о культах не претерпело в нашей стране существенных изменений, а политика по отношению к Цер­кви и верующим несколько раз менялась очень существенно. Напри­мер, в юбилейном 1988 г., согласно официальным данным, было зарегистрировано 697 новых православных приходов, раз в сорок боль­ше, чем в предыдущем. А в 1962—1964 гг. закрыли несколько тысяч приходов, закрывали до 150 храмов в день. И неизменно клялись в верности одним и тем же принципам, неизменно твердили о торже­стве законности.

Прежде чем мечтать о каких-то новых законах, необходимо нау­читься соблюдать законы уже существующие, независимо от нашего к ним отношения. Без этого тривиального условия не может сущест­вовать ни одно правовое государство. Без него зуд законотворчест­ва — пагуба для общества, источник очередной лжи и демагогии. Без него нами всегда будет править произвол чиновников всех уровней, а не закон.

Примечания

1 Вспомним хотя бы классику:

Мы добрых граждан позабавим

И у позорного столпа

Кишкой последнего попа

Последнего царя удавим.

(Пушкин А.С. Собр. соч. М., 1949, т. 2, ч. 1, с. 488)

2 Общеизвестны хвастливые заявления руководителей "Союза воинствующих безбожников" и Всесоюзные "безбожые пятилетки". Через четверть века их почти слово в слово повторил Н.С. Хрущев.

3 Никто не может сказать, откуда взялась формулировка: «Дозволено только испо­ведовать, причащать, соборовать. Больше ничего нельзя». Но только так трактуют зако­нодательство все чиновники от Бреста до Владивостока, так отвечают на экзамене по Конституции студенты Духовных академий. Хотя, казалось бы, если государственное законодательство одно для всех религий, оно никак не может перечислить конкретные службы и требы.

4 Сегодня, в 1988 г., здесь не изменилось абсолютно ничего. Архиерей по-прежнему испра­шивает разрешение уполномоченного на то, что чиновника вовсе не должно касаться: кого рукополагать, кого принимать в епархию, кого куда перемещать. Указ архиепи­скопа Кассиана, которым я 27 июня 1988 г. был назначен на приход, заканчивается словами: «Настоящий указ действителен при регистрации у уполномоченного Совета по делам религий при Совете Министров СССР по Костромской области».

5 В интервью газете "Вологодский комсомолец" архиепископа Михаила спросили: "Как Вы относитесь к экуменическому движению?" Ответ: "Положительно. Я один из убежденных сторонников его. Но у нас не все в Русской Церкви разделяют эту точку зрения. Я – один из убежденных и очень искренних экуменистов. Меня таким знают не только у нас, но и за рубежом. Уверен, что наступит такое время, когда все христиане объединятся, и что будет единая святая христианская Церковь. Рано или поздно это будет. Это оказывает самое положительное влияние на отношения между народами. Именно поэтому Советское правительство поддерживает экуменическое движение". ("Вологодский комсомолец" 17 января 1988 года).

Иную точку зрения на возникновение и развитие экуменического движения в Русской Православной Церкви высказал сотрудник аппарата Верховного Совета СССР доктор юридических наук профессор Ю. Розенбаум: "…Надо было сделать Церковь пропагандистом политики партии не только внутри страны, но и за рубежом. И тогда вступала в дело такая связка: аппарат ЦК КПСС, Совет по делам религий и КГБ. Откуда у КГБ появилась такая власть? Да только потому, сто он обладал исчерпывающей информацией о деятельности Церкви, как, впрочем, и других организаций. Информация была получена путем вербовки агентуры среди церковных деятелей и даже мирян. Во все международные религиозные организации проникала рука КГБ. Это Совет Церквей, христианское движение в защиту мира, Всемирный совет евангельских христиан-баптистов и другие организации. В итоге они поддерживали практически все акции КПСС на международной арене и внутри страны. Я не исключаю, кроме того, использование церковной агентуры и в целях международного шпионажа".

Вольно или невольно каждый участник международных конференций выполнял программу агитпропа и КГБ.

Специальные исследования об участии плененной Русской Православной Церкви в экуменическом движении – см Dr. J.A. Hebly "The Russians and the World Council of Churches", first printed in 1978, Christian Journals.

6 Вот письмо № 328 от 24 августа 1987 г.: «Духовенству и церковнослужителям Костромской епархии. Боголюбивые отцы пречестные и все церковнослужители нашей Епархии! 12 февраля с.г. письменно (за № 56) мы обращались к вам с Архипастырски убедительной просьбой — продолжить, по примеру прежних лет, свое прекрасное ми­ротворческое щедролюбие в виде личных добровольных денежных взносов в советский Фонд мира, во исполнение общего патриотического долга. Многие из духовенства и не которые церковные деятели (старосты) отнеслись к нашему призыву довольно положи­тельно и сделали посильные взносы (от 30 до 200 рублей). Но да не обидятся и все про­чие (курсив мой. — Г.Э.), что напоминаем им об их отсталости или забывчивости в этом превосходном деле — продолжать сознательно и, согласно Призыву Святейшего Отца нашего Патриарха Пимена, «неослабно своей миротворческой деятельностью свидетельствовать о нашей любви к дорогой Родине». О всех личных взносах в совет­ский Фонд мира прошу сообщать мне письменно».

7 Мы все ответственны за мир… Интервью архиепископа Вологодского и Великоустюжского Михаила (Мудьюгина) газете "Вологодский комсомолец" 17 января 1988 года.

8 Именно так написано в «Правде». Повторим, ибо здесь корень зла: на все без иск­лючения ответственные должности в Церкви люди назначаются внецерковными органами.

9 Это же обвинение — собираете более трех человек в одном помещении — предъ­явил и инспектор Совета по делам религий, и даже заместитель председателя Совета, но в законодательстве нет никакого намека на дозволенное число присутствующих на требе.

10 Потом, когда я уже служил в Никольской церкви с. Ламаниха Вологодского района, возбудили уголовное дело "по факту недоуплаты налогов государству". Через три месяца это уголовное дело закрыли, а на следующий день вломились с незаконным обыском в мой дом и возбудили новое дело по факту кражи в церкви десятков книг и икон. Дело вели четыре следователя областной прокуратуры и УВД. Через год извинились и письменно разъяснили, что "гражданин Эдельштейн Ю.М. привлекался только в качестве свидетеля".

Подробнее об этом деле рассказано в переписке с архиепископом Михаилом (см стр.)

11 По просьбе известного московского писателя, похоронившего в родном селе мать, председатель облисполкома звонит областному уполномоченному: «Ну, как у вас, на церковном фронте? Порядок? Ясно... Я хочу попросить об одном деле. Скажите, что вы сделали со священником, если бы он выехал в другую деревню на похороны? Ну, при­гласите его, а он взял и поехал. Категорически запрещается? Так. Лишение прихода? Так. А если бы он к тому же сопровождал покойника от дома до кладбища? Сам знаю, что не может этого быть. Но если произошло?.. Так... Значит, всякие богослужения под открытым небом?.. Так. На территории всей страны?.. Понимаю... Теперь послушайте меня, Александр Иванович. В селе Снегиреве есть у вас священник отец Сергий или как его там... Ну вот. Этот священник вчера выезжал в село Олепино и произвел там похороны. Сначала отслужил в доме. А потом сопровождал до кладбища и служил над могилой. Опять «не могло быть»! Было. Вы послушайте, что я говорю. Вы знаете, что в Олепине живет у нас писатель? Ах, даже знакомы? Тем лучше. Он вчера хоронил мать свою Степаниду Ивановну и привез на похороны этого... будь он неладен, отца Сер­гия... Так вот, моя к вам личная просьба: вы этого священника сильно не наказывайте и прихода не лишайте, выговор или замечание, на вид поставьте. Не знаю, как вы там с ними поступаете. Это моя личная просьба».

12 В январе 1989 года газета "Аргументы и факты" (№ 3/432) сообщила: "Патриарх Московский и всея Руси Пимен – кандидат в депутаты". И здесь же справка, что кандидат родился 23 июля 1910 года, что его здоровье, можно сказать, нормальное и что он будет, разумеется, представлять в высшем законодательном органе нашей страны не себя, гражданина СССР Сергея Извекова, а будет выступать как Патриарх, глава Русской Православной Церкви; что он выдвинут в кандидаты Советским комитетом защиты мира. За три недели до этого московское радио сообщило, что кандидатура предложена бывшим ректором рязанского пединститута профессором В. Клейменовым и горячо поддержана архиепископом Рязанским и Касимовским Симоном.

Более подробно об этом – см "Русская мысль" № 3764 от 24 февраля 1989 года. Священник Георгий Эдельштейн, будет ли Патриарх голосовать за атеистическую пропаганду.

Сентябрь-декабрь 1988 г.

с. Ушаково, Буйский район,

Костромская область

Первая публикация:

Сборник статей "На пути к свободе совести". М., "Прогресс", 1989 г., с. 240-263. В серии сборников статей "Перестройка: гласность, демократия, социализм".

Это произведение, автор которого — священник Георгий Эдельштейн, доступно на условиях лицензии Creative Commons Атрибуция — Без производных произведений

(Attribution-NoDerivs) 3.0 Unported.

Основано на произведении с karabanovo.prihod.ru.

Разрешения, выходящие за рамки данной лицензии, могут быть доступны на странице karabanovo.prihod.ru.